Информация о материале

Просмотров: 378

Мой учитель

Был учитель высоким и тонким,
с ястребиной сухой головой.
Жил один, как король, в комнатенке
на втором этаже под Москвой.
Никаким педантизмом не связан,
беззаветный его ученик,
я ему и народу обязан
тем, что все-таки знаю язык.
К пониманью еще не готовый,
слушал я, как открытье само,
слово Пимена и Годунова,
и смятенной Татьяны письмо.
Под цветением школьных акаций,
как в подсумок, я брал сгоряча
динамитный язык прокламаций,
непреложную речь Ильича.
Он вошел в мои книжки неплохо.
Он шумит посильней, чем ковыль,
тот, что ты создавала, эпоха, —
большевистского времени стиль.
Лишь сейчас, сам уж вроде бы старый,
я узнал из архива страны,
что учитель мой был комиссаром
отгремевшей гражданской войны.
И ничуть не стесняюсь гордиться,
что на карточке давней в Москве
комиссарские вижу петлицы
и звезду на прямом рукаве.

Я. Смеляков

Информация о материале

Просмотров: 1268

Гремит «Авроры» эхо

Гремит «Авроры» эхо,
пророчествуя нациям.
Учительница Элькина
на фронте в девятнадцатом.
Ах, ей бы Блока, Брюсова,
а у нее винтовка.
Ах, ей бы косы русые,
да целиться неловко.
Учительница Элькина
раскрывает азбуку.
Повторяет медленно,
повторяет ласково.
Слог
выводит
каждый,
ну а хлопцам странно:
«Маша
ела
кашу.
Маша
мыла
раму».
Напрягают разумы
с усильями напрасными
эти Стеньки Разины
со звездочками красными.
Учительница, кашляя,
вновь долбит упрям:
«Маша
ела
кашу.
Маша мыла раму».
Но, словно маясь грыжей
от этой кутерьмы,
винтовкой стукнул рыжий
из-под Костромы:
«Чего ты нас мучишь?
Чему ты нас учишь?
Какая Маша!
Что за каша!»
Учительница Элькина
после этой речи
чуть не плачет...
Меленько
вздрагивают плечи.
А рыжий огорчительно,
как сестренке, с жалостью:
«Товарищ учителка,
зря ты обижаешься.
Выдай нам,
глазастая,
такое изречение,
чтоб схватило за сердце, —
и пойдет учение...»
Трудно это выполнить,
но, каноны сламывая,
из нее выплыло
самое-самое,
как зов борьбы,
врезаясь в умы:
«Мы не рабы...
Рабы не мы...»
И повторяли,
впитывая
в себя до конца,
и тот,
из Питера,
и тот,
из Ельца,
и тот, из Барабы,
и тот,
из Костромы:
«Мы не рабы...
Рабы не мы...»
Какое утро чистое!
Как пахнет степь цветами!
Ты что ползешь,
учительница,
с напрасными бинтами?
Ах, как ромашкам бредится —
понять бы их, понять!
Ах, как березкам брезжится —
обнять бы их, обнять!
Ах, как ручьям клокочется —
припасть бы к ним, припасть!
Ах, до чего не хочется,
не хочется
пропасть!
Но ржут гнедые,
чалые...
Взмывают стрепета,
задев крылом,
печальные,
пустые стремена.
Вокруг ребята ранены, порубаны,
постреляны..,
А ты все ищешь раненых,
учительница Элькина?
Лежат,
убитые,
среди чебреца
и тот,
из Питера,
и тот,
из Ельца,
и тот,
из Барабы,
и тот, из Костромы,
еще живой как будто,
и лишь глаза странны.
«Подстрелили чистенько.
Я уже готов.
Ты не трать, учителка,
на мета бинтов».
И, глаза закрывши,
почти уже не бывши,
что-то вспомнил рыжий,
улыбнулся рыжий.
И выдохнул
мучительно,
уже из смертной мглы:
«Мы не рабы, учителка,
рабы не мы …»

Е. Евтушенко

Информация о материале

Просмотров: 394

УЧИТЕЛЯ

Когда уходят в жизнь ученики,
Учителя, оставшись на пороге,
Зачем-то трут и трут свои очки
И после долго смотрят в даль дороги.
Я думаю об этом без конца
И тайный смысл становится понятен:
Все, что прошло сквозь их сердца,
Должно в дорогу уходить без пятен.

В. Ащеулов

Информация о материале

Просмотров: 529

ПОРТРЕТ УЧИТЕЛЯ

Он истину мира сего
Принес на ладони тебе:
«Не мысли другому того,
Чего не желаешь себе».
Он светло-рус, и мягко бьет о плечи
Его волос струящийся потоп,
И чист его широкий светлый лоб,
И нет на нем морщин противоречий;
Темней волос его прямые брови,
Его глаза невыразимы в слове,
Как будто небеса глядят на вас,
Чуть подняты обочья синих глаз
И глубину ресницы оттеняют;
Едва заметно скулы проступают,
А плавный нос ни мягок и ни груб,
Усы не закрывают полных губ,
Густая борода невелика,
Слегка раздвоена на подбородке.
Высок и прям. Его издалека
Народы узнавали по походке.
Он исходил и Запад, и Восток,
И Юг, и Север вдоль и поперек.
Две бездны разом видел он во мраке:
И солнце и луну. И на песке
Порой чертил пространственные знаки,
И после их стирал в глухой тоске.
Ученики, предавшие его,
Такое действо посчитали странным
И, потаясь, спросили: — Отчего
Не пишешь ты на чем-то постоянном? —
И слово указательным перстом
Он начертал на воздухе пустом.
И вспыхнуло, и засияло слово,
Как молния... И молвил он сурово:
— Вот ваше постоянное. Вот то,
Чего не может вынести никто.
Покоя пег: вы грезите покоем,
А силы тьмы вокруг теснятся роем.
Три битвы, три войны идут от века.
Одна идет, сокрыта тишиной,
Между свободной волей человека
И первородно-личною виной.
Вторая битва меж добром и злом,
Она шумит по всем земным дорогам.
А третья — между дьяволом и богом,
Она гремит на небе голубом.
В душе и рядом бьется тьма со светом,
И первый крик младенца — он об этом.
Раскаты грома слышатся в крови,
Но говорю вам: истина в любви.
Не ждите чуда, не просите хлеба.
Ваш путь туда! — он указал на небо.
Ученики ему сказали: — Отче,
Уныние в крови, а ты горишь,
И коротко, и просто говоришь,
Но можешь ты сказать еще короче?
— Могу! — и на ладони написал
Он истину и миру показал.
— В двух первых битвах победите с нею.
О третьей битве говорить не смею.
Направит вас туда, преобразив,
Иного мира воля и порыв.

Ю. Кузнецов